Неточные совпадения
Мне пришло на мысль окрестить ее перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня
в нерешимости и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она
умрет в той
вере,
в какой родилась.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют
умирать в ней за святую
веру.
В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: старший брат Ивана Яков, просидев почти два года
в тюрьме, был сослан
в Сибирь, пытался бежать из ссылки и, пойманный, переведен куда-то
в Туркестан; Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из университета; двоюродный брат
Веры Петровны и муж Марьи Романовны
умер на этапе по пути
в Ялуторовск
в ссылку.
В камине свил гнездо филин, не слышно живых шагов, только тень ее… кого уж нет, кто
умрет тогда, ее
Веры — скользит по тусклым, треснувшим паркетам, мешая свой стон с воем ветра, и вслед за ним мчится по саду с обрыва
в беседку…
— Ты прелесть,
Вера, ты наслаждение! у тебя столько же красоты
в уме, сколько
в глазах! Ты вся — поэзия, грация, тончайшее произведение природы! — Ты и идея красоты, и воплощение идеи — и не
умирать от любви к тебе? Да разве я дерево! Вон Тушин, и тот тает…
«Влюблена!
в экстазе!» Это казалось ей страшнее всякой оспы, кори, лихорадки и даже горячки. И
в кого бы это было? Дай Бог, чтоб
в Ивана Ивановича! Она
умерла бы покойно, если б
Вера вышла за него замуж.
— Не знаю. Может быть, с ума сойду, брошусь
в Волгу или
умру… Нет, я живуч — ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год — и я буду жить… Дай,
Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
— Что я могу сделать,
Вера? — говорил он тихо, вглядываясь
в ее исхудавшее лицо и больной блеск глаз. — Скажи мне, я готов
умереть…
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я
умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки
Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны
Веры, не находя
в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
Ужели даром бился он
в этой битве и устоял на ногах, не добыв погибшего счастья. Была одна только неодолимая гора:
Вера любила другого, надеялась быть счастлива с этим другим — вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее
умерла,
умирает, по словам ее («а она никогда не лжет и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая
в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним
в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти
в ислам, не согласился изменить своей
веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и
умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз
в полученной
в тот день газете.
Я
в своей комнате перед обедом все думала, что лучше
умереть, чем жить, как я живу теперь, и вдруг, за обедом, Д. говорит: «
Вера Павловна, пьем за здоровье моей невесты и вашего жениха».
Впоследствии «простая»
вера разлетелась, и
в моем воображении вставала скромная могила: жил, надеялся, стремился, страдал и
умер с мукой
в душе за участь семьи… Какое значение имеет теперь его жизнь, его стремления и его «преждевременная» честность?..
Вера в естественное бессмертие сама по себе бесплодна и безотрадна; для этой
веры не может быть никакой задачи жизни и самое лучшее поскорее
умереть, смертью отделить душу от тела, уйти из мира.
Вера Лебедева, впрочем, ограничилась одними слезами наедине, да еще тем, что больше сидела у себя дома и меньше заглядывала к князю, чем прежде, Коля
в это время хоронил своего отца; старик
умер от второго удара, дней восемь спустя после первого.
«Ой, говорят,
умру! эка штука: бывало,
в два дни
в Волочок-от не доедешь, а теперь, гляди,
в девять часов, эко место уехали!» А они, смею вам объясниться,
в старой
вере состоят-с!
Я эти деньги, что от них взял, двадцать пять рублей, сейчас положил
в бедный монастырь — вклад за Грушину душу, а сам стал начальство просить, чтобы на Кавказ меня определить, где я могу скорее за
веру умереть.
Когда боги становятся общими, то
умирают боги и
вера в них вместе с самими народами.
Вот тетенька
Вера Михайловна, которая из милости жила
в головлевской усадьбе у братца Владимира Михайлыча и которая
умерла «от умеренности», потому что Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым за обедом, и каждым поленом дров, употребляемых для отопления ее комнаты.
«А что же мне нужно? и что это такое я отыскиваю?.. Какое зачало? Какой ныне день?» — соображает Ахилла и никак не добьется этого, потому что он восхъщен отсюда…
В ярко освещенном храме, за престолом,
в светлой праздничной ризе и
в высокой фиолетовой камилавке стоит Савелий и круглым полным голосом, выпуская как шар каждое слово, читает. «
В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово». — «Что это, господи! А мне казалось, что
умер отец Савелий. Я проспал пир
веры!.. я пропустил святую заутреню».
— Да-а, — не сразу отозвалась она. — Бесполезный только — куда его? Ни купец, ни воин. Гнезда ему не свить,
умрёт в трактире под столом, а то — под забором,
в луже грязной. Дядя мой говаривал, бывало: «Плохие люди — не нужны, хорошие — недужны». Странником сделался он, знаете —
вера есть такая, бегуны — бегают ото всего? Так и пропал без вести: это полагается по
вере их — без вести пропадать…
Темно-голубые небеса становились час от часу прозрачнее и белее; величественная Волга подернулась туманом; восток запылал, и первый луч восходящего солнца, осыпав искрами позлащенные главы соборных храмов, возвестил наступление незабвенного дня,
в который раздался и прогремел по всей земле русской первый общий клик: «
Умрем за
веру православную и святую Русь!»
— Неужели,
умирая за
веру христианскую и желая стяжать нетленное достояние
в небесах, мы пожалеем достояния земного?
В полминуты отряд Милославского переправился через Москву-реку и при громких восклицаниях: «
Умрем за
веру православную и святую Русь!» — помчался на место сражения.
Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили наконец усыпленный дух народа русского; затлились
в сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «
Умрем за
веру православную и святую Русь!» — не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
— Князь Димитрий! — сказал Мансуров, — и ты, Мурза Алеевич Кутумов! не забывайте, что вы здесь не на городской площади, а
в совете сановников нижегородских. Я люблю святую Русь не менее вас; но вы ненавидите одних поляков, а я ненавижу еще более крамолы, междоусобие и бесполезное кровопролитие, противные господу и пагубные для нашего отечества. Если ж надобно будет сражаться, вы увидите тогда, умеет ли боярин Мансуров владеть мечом и
умирать за
веру православную.
Он был человек гордый и благородный и
умер с стоическим спокойствием, которое дали ему всегда жившая
в протозановском роде
вера в бога и непоколебимая уверенность
в благоразумии и твердости княгини Варвары Никаноровны.
Граф ничего не приводил
в опровержение этого мнения: он, по-видимому, и сам разделял опасение попасть
в ад, но только он не мог переменить
веры, потому что имел такой взгляд, что честный человек обязан жить и
умереть в той религии,
в какой он родился.
Вам ведь, может быть, неизвестно, а я ему всем обязана, я вышла из бедной семьи,
в их честном доме воспитана, и он меня замуж взял, и любил меня, и верил мне, и
умер далеко от меня с твердою
в меня
верою…
— Я ошибался, признаюсь
в том откровенно — я ошибался… ах! это была минута, но райская минута, это был сон — но сон божественный; теперь, теперь всё прошло… уничтожаю навеки все ложные надежды, уничтожаю одним дуновением все картины воображения моего; — прочь от меня
вера в любовь и счастье; Ольга, прощай. Ты меня обманывала — обман всегда обман; не всё ли равно, глаза или язык? чего желала ты? не знаю… может быть… о, возьми мое презрение себе
в наследство… я
умер для тебя.
Молодой человек сначала не хотел ничего говорить, кроме того, что он физически совершенно здоров, но находится
в тяжелом душевном состоянии, потому что «потерял
веру к людям»; но когда доктор стал его убеждать, что эта потеря может быть возмещена, если человек будет смотреть, с одной стороны, снисходительнее, а с другой — шире, ибо человечество отнюдь не состоит только из тех людей, которыми мы окружены
в данную минуту и
в данном месте, то Фермор вдруг словно сорвался с задерживающих центров и
в страшном гневе начал утверждать, что у нас нигде ничего нет лучшего, что он изверился во всех без исключения, что честному человеку у нас жить нельзя и гораздо отраднее как можно скорее
умереть.
Убить ее, люди добрые, убить? Убить тебя, а? (Глядит ей
в глаза, бросает палку, весь дрожит и едва держится на ногах.
Вера Филипповна его поддерживает, Каркунов смотрит ей
в глаза, потом прилегает к плечу.) За пятнадцать-то лет любви, покоя, за все ее усердие убить хотел. Вот какой я добрый. А еще
умирать собираюсь. Нет, я не убью ее, не убью и не свяжу… Пусть живет, как ей угодно; как бы она ни жила, что бы она ни делала, она от добра не отстанет и о душе моей помнить будет.
Впрочем, если б оно и было точно таково, то, конечно, не могло бы исполниться, потому что
в 1840 году, 12 августа,
умер муж у сестры Надежды Тимофеевны, и мы с
Верой прожили четыре месяца
в Петербурге, а
в 1841 году, 5 марта, мы потеряли Мишу.
[Таким образом,
в одной карикатурной истории России, изданной во Франции во время восточной войны, Олег идет на Константинополь с криком: «Не посрамим русской земли,
умрем за
веру и отечество!
У
Веры никого не было родных, кроме дедушки и тети; мать
умерла уже давно, отец, инженер,
умер три месяца назад
в Казани, проездом из Сибири. Дедушка был с большой седой бородой, толстый, красный, с одышкой, и ходил, выпятив вперед живот и опираясь на палку. Тетя, дама лет сорока двух, одетая
в модное платье с высокими рукавами, сильно стянутая
в талии, очевидно, молодилась и еще хотела нравиться; ходила она мелкими шагами, и у нее при этом вздрагивала спина.
Вскоре после Пасхи Назарета
умерла и благословила быть
в обители настоятельницей своей племяннице
Вере Иевлевне, с тем чтоб она постриглась.
Вне дома о. Игнатию приходилось говорить много: с причтом и с прихожанами, при исполнении треб, и иногда с знакомыми, где он играл
в преферанс; но, когда он возвращался домой, он думал, что весь день молчал. Это происходило оттого, что ни с кем из людей о. Игнатий не мог говорить о том главном и самом для него важном, о чем он размышлял каждую ночь: отчего
умерла Вера?
Начиная от Сократа до Христа и от Христа вплоть до тех людей, которые из века
в век
умирают за истину, все мученики
веры доказывают неправду этого рабского учения и громко говорят нам: «Мы тоже любили жизнь и всех людей, которыми жизнь наша была красна и которые умоляли нас прекратить борьбу.
Что это? Утешительная уверенность
в незыблемости законов сохранения материи или энергии? Я
умру, а закон сохранения энергии будет существовать вечно. Я
умру, но не уничтожусь, а превращусь…
в навоз, на навозе же пышно распустится базаровский «лопух». Какое же это утешение? Как с такою «
верою» возможно «бодро и даже весело смотреть
в глаза смерти»?
Вера говорила, и все жадно слушали.
Вера говорила: они гибнут за то, чтоб была новая, никогда еще
в мире не бывавшая жизнь, где не будет рабов и голодных, повелителей и угнетателей.
В борьбе за великую эту цель они гибнут, потому что не хотели думать об одних себе, не хотели терпеть и сидеть, сложа руки. Они
умрут, но кровь их прольется за хорошее дело; они
умрут, но дело это не
умрет, а пойдет все дальше и дальше.
Можно сказать, что и
в среде наших самых выдающихся эмигрантов немного было таких стойких защитников своего исповедания
веры, как Толстой. Имена едва ли только не троих можно привести здесь, из которых один так и
умер в изгнании, а двое других вернулись на родину после падения царского режима: это — Герцен, Плеханов и Кропоткин.
— Благодарствуем, любезный! — сказал офицер, понюхивая табак. — Не хочу ради вашей
веры ни сгореть
в огне, ни голодом
умереть. Ты не морельщик [Морельщиками, или филипповцами, назывались члены одной из раскольничьих сект; приверженцы этой секты особенно часто прибегали к самосожжению.] ли?
Вера Андреевна жила
в собственной избушке со старухой поселянкой, которая ей прислуживала и незадолго перед тем
умерла.
Кто же может больше любить его, чем я?
Вера в себя, где ты? Откликнись или дай мне
умереть!
По странной иронии судьбы
в ночь, следовавшую за днем похорон баронессы фон Армфельдт и за вечером, когда
Вера Степановна, прочитав предсмертное письмо Тамары Викентьевны, выразила непременное желание исполнить ее волю и взять к себе на воспитание незаконную дочь баронессы, единственный ее сын
умер.
— Увы, времена героев навсегда миновали, — отвечал Щегловский, — поэзия медленно
умирает, как сломленный бурею роскошный цветок,
вера в людях поколеблена, материализм торжествует всюду.
Солома
в тюфяках, по объявлению надзирательницы
Веры Азаровой, по всему отделению женского дома умалишенных переменена назад тому всего только семь дней и притом опять-таки солому не отбирали на отбор для тех пяти, которые
умерли, а набивали ею все тюфяки из одной общей массы, а между тем
умерли не все из находящихся
в заведении, а только пятеро.
Посредине комнаты Вадим Петрович постоял еще несколько минут. Ему хотелось сесть
в сани и поехать к Лебедянцеву, но доктор не разрешил ему выезд. Можно простудиться и опять слечь. Эта мысль не испугала его… Не
умрет! С такими припадками ревматизма еще можно помириться. А заболей он — Лебедянцев пришлет
Веру Ивановну.